На сериал «Закон и порядок» кандидатуры актеров утверждались американской стороной, и порой казалось, что кастинг будет длиться до бесконечности – таким строгим был отбор. Слава Богу, что мой герой, следователь Панкратов, работает головой, а не оружием, и в сериале я лишь пару раз появляюсь с пистолетом. С некоторых пор к оружию я отношусь с брезгливостью… Даже реквизиторскому…
В детстве многие мечтают стать космонавтами, пожарными, я же всегда хотел быть геологом. В нашей семье была такая страсть — собирать минералы. Агаты, найденные на каком-нибудь пляже, мы приносили домой как самые желанные трофеи.
Отец любил Урал. Работая в Свердловске и Барнауле, в свободное время он снимал на ручную камеру байкальские восходы-закаты. Красота там неописуемая, жаль, пленки не сохранились... Папы уже несколько лет нет в живых, а на них он вместе с Владимиром Гореликом, Евгением Колобовым... Живой, красивый...
Я поздний ребенок: папе, когда я родился, было сорок шесть. Он у меня баритон — долгое время работал в хоре. Все в его жизни изменила встреча с мамой, она моложе папы на тринадцать лет. Познакомились родители в Саратове, мама работала там в оперном театре главным концертмейстером. Благодаря ее усилиям отец стал солистом.
Мама у меня уникальная. Она замечательная пианистка, работала с Ростроповичем. Это было в те времена, когда Мстиславу Леопольдовичу не давали работать в Москве, и он приехал ставить спектакль в Саратов.
Там, в Саратове, я и родился, но прожили мы в этом городе совсем недолго. Помню, как приходил в оперный театр: в желтом бархатном костюмчике гордо открывал дверь служебного входа, и каждый считал своим долгом сказать, как я вырос. Интуитивно я чувствовал, что взрослые меня элементарно надувают, но тем не менее фраза «Как ты вырос!» очень нравилась.
Через какое-то время родителей пригласили во Фрунзе. Именно там, на новогодней елке, я впервые вышел на оперную сцену. Мне перепал костюм зайчика. Но маме не хотелось возиться и она надевала на меня лишь шапку с ушками. А мне было очень грустно: уж больно нравился костюм. После того как все кричали: «Елочка, зажгись!», я выходил на сцену с микрофоном в руке и под мамин аккомпанемент пел песню. В такие моменты я ощущал себя абсолютно взрослым человеком. Однажды мы с мамой выучили песенку про какой-то ржавый гвоздик. И я решил спеть ее, чтобы разнообразить свою программу. Пою, и вдруг понимаю, что забыл слова. Ничуть не смутившись, тут же сообщил об этом сидящим в темноте зрителям.
А родители отругали меня за то, что вышел на сцену не подготовленным.
На тех новогодних елках мой отец был Дедом Морозом. И я очень гордился тем, что он — самый главный. Вокруг него толпились детишки и наперебой читали стихи. От отца исходил такой волшебный запах! Сейчас-то я понимаю, что так пахли грим и клей, которым ему приклеивали бороду...
Однажды на день рождения папа принес мне живого утенка. Такой маленький желтенький комочек. Я наливал в тазик воду, и Гога там плавал. Мы с ним очень подружились, утенок, видимо, принял меня за мать. Однажды я не заметил, что Гога шлепает за мной, и забыл придержать дверь. Она ударила по утенку, и он упал как подкошенный. Я жутко испугался. Но Гога, слава богу, выжил. Правда, какое-то время ходил шатаясь. Частенько я выгуливал утенка возле театра: там было много сочной травы, и Гога щипал ее с удовольствием. Он от меня вообще никуда не отходил. Иногда я даже специально ускорял шаг, чтобы посмотреть, как Гога ковыляет следом, пытаясь догнать на своих лапках-ластах. А потом он вырос, стал большим и белым. Мы его отдали знакомым, у которых был свой дом. Гога там жил на природе, а у нас в квартире стало как-то очень пусто.
- Получается, ты был закулисным ребенком?
- Стопроцентным. Бабушек и дедушек не было, и рос я за кулисами. В одной из гримерных даже стоя-ла моя кроватка. Уже годовалым ездил с родителями на гастроли. Помню, как-то летом — мне было тогда лет семь — едем в старом «ПАЗике» по среднеазиатской пустыне: два артиста балета, три оперных певца, мама — концертмейстер, пианино и в придачу я с хомяком в трехлитровой банке. Колесили мы по городам и аулам, иногда выступали прямо в пустыне — там среди песков стояли юрты. Гостиниц, как понимаешь, нет, условий никаких. Зато есть змеи, которых я безумно боялся, пауки, ящерицы... Хомяк мой не выдержал этого чудовищного путешествия. Пришлось похоронить его в песках.
Там же, в пустыне, я увидел чудо: оазис. Представь себе сказку — по сторонам барханы, и вдруг впереди появляются зеленая поросль и озеро с чистейшей голубой водой. А в нем, как в замедленной киносъемке, плавают огромные черные рыбы. Я глаз не мог оторвать от этой красоты.
- По законам логики ты должен был стать музыкантом.
- А я им и стал. Правда, поздновато начал заниматься музыкой, лет в десять. Будешь смеяться, но в первый раз меня в музыкальную школу не приняли, сказали, нет слуха, — и это у ребенка, чьи родители связаны с музыкой. Так что любовь с фортепьяно не сложилась. Может, это и к лучшему, иначе я не узнал бы, что такое виолончель. Этим инструментом я заболел на всю жизнь. В Батуми, куда позже судьба забросила родителей, у меня была кличка Шаляпин — дворовым ребятам, видимо, трудно было выговорить слово «виолончель», и они решили, что я играю па флейте. А раз играю, значит — Шаляпин...
В четырнадцать лет я уехал в Минск. Почему-то именно этот город возник в голове моей мамы — там жили то ли родственники, то ли знакомые, от которых она узнала, что в белорусской столице есть потрясающий педагог. И я отправился к нему поступать. Жил в интернате, учился, играл, даже подавал надежды, но... Не складывалось у меня что-то с учебой. Если бы занимался прилежнее, наверное, стал бы неплохим виолончелистом.
В 1989 году я приехал в Москву и поступил в ЦМШ при Московской консерватории. Жил опять же в интернате: невкусная еда, душ в подвале и учитель физкультуры, который врывался к нам чуть ли не каждое утро, включал лампы дневного света и всех строил па зарядку. Но в молодости все воспринимается иначе. Вот и я жизнь в интернатах воспринимал как очередное приключение — понятно, что все это временно, ведь впереди меня ждет большое будущее: лучшие площадки и оркестры мира...
Но... Если бы знать, как говорили чеховские сестры... Именно в тот период у меня тяжело заболел отец. Из Батуми родители переехали в Харьков — маму пригласили в местный театр. Их поселили в гостиницу, они думали, что временно (сколько раз уже подобное было), но это растянулось на два года. А потом случился развал Союза... В Харьковском театре сменилось руководство, и родителям перестали оплачивать гостиницу. Они оказались фактически на улице — без жилья, прописки и документов, поскольку на руках у них были советские паспорта. Единственное, что им могли предложить, — гримуборную в театре. В ней они и прожили три года. Там же, в гримерке, на руках у мамы умер отец. Это было в 1994 году...
Накануне его смерти мне приснился странный сон. Я сплю и вдруг чувствую: на кровать садится мама и тихонько толкает меня в бок. Я не хочу просыпаться, но она меня зачем-то будит. Спросонья ничего не понимаю, а мама тихо так говорит: «Вставай, папа хочет с тобой проститься». Проснулся с каким- то нехорошим ощущением. Дай, думаю, на всякий случай позвоню родителям в театр. Позвонил, все нормально. Это было 10 марта. А 12-го папа умер. Так я и не успел проститься с отцом.
- А где ты сам-то был в это время?
- Переживал собственные приключения в Москве. У меня точно так же, как и у родителей, не было ни документов, ни прописки, ни жилья. Я много лет ходил по замкнутому кругу — паспорта нет, значит, даже фиктивный брак не могу оформить. Впрочем, на него я никогда не согласился бы, даже ради прописки. Кроме того, на все были нужны деньги, и немалые, а у меня их не было вообще. На стипендию (я тогда уже учился в Гнесинке) не проживешь... Какие-то крохи... Пока не стал студентом и не получил место в общежитии, ночевал и па вокзалах, и в гримерных, и в туалетах... Иногда удавалось подработать — в училище шел ремонт, и по ночам я убирал мусор.
После смерти отца мама приехала ко мне в Москву, и мы очень долго фактически нелегально жили с ней в общежитии Гнесинки.
- Как же ты без документов поступил в училище?
- Вот так... Приняли меня добрые люди... Если бы не они... Десять лет я прожил в Москве без документов — российский паспорт появился только в 2004 году. Как это ни странно, загранпаспортом я обзавелся гораздо раньше — опять же добрые люди помогли. Вот так и жил, как на качелях — то вверх, то вниз: сегодня я — «гость» обезьянников, завтра судьба вдруг улыбнулась и меня приняли на курс к Петру Фоменко. Тем, что ночевал на вокзалах и сидел в обезьянниках, не горжусь. Нечем тут гордиться... Противно, когда тебя в метро останавливают. Меня останавливали... Смотрели, выясняли, что на меня ничего нет... Однажды двое суток просидел. Два дня и две ночи. Просто попал, что называется, под раздачу. Вряд ли забуду орущего и брызжущего слюной милиционера... Хотя иногда компания была приличной. Помню, однажды на вокзале встретил бомжа, который проникновенно читал стихи о любви. Была в моей жизни и жуткая розовая колбаса салями, и спирт «Рояль» с рецептом на обратной стороне этикетки, как из него сделать четыре бутылки водки. Слава богу, что не спился (спасибо родителям, по наследству передалась нелюбовь к алкоголю: не принимает его мой организм).
Такое, конечно, вряд ли забудешь, но чаще все- таки вспоминаются другие люди. Петр Наумович Фоменко — именно к нему на курс я поступил после всех своих метаний и терзаний. А мне ведь было уже двадцать четыре года... Приличный возраст для студента театрального вуза.
- Интересные зигзаги судьбы — музыкант вдруг решает стать актером.
- Это целая история. Еще до поступления в Гнесинку (забегая вперед, скажу, что так ее и не окончил) я уже работал в оркестре «Молодая Россия» Марка Горенштейна, но на ту мизерную зарплату, что получал, прожить было невозможно, и я подрабатывал виолончелистом в Театре оперетты. Изо дня в день, сидя в оркестровой яме, наблюдал за происходящим па сцене и влюбился в Елену Ионову — талантливую, красивую женщину. Любовался ею. Иногда покупал цветы и просил ей передать. Она улыбалась мне со сцены, и я чудовищно смущался. Как это ни смешно прозвучит, но актером решил стать только благодаря ей. Когда заканчивался спектакль и актеры уходили домой, я, забившись в комнатку, где переодеваются музыканты (ночевать-то мне было негде, и я оставался в театре), мечтал о том, как мы вместе стоим на сцене и я пою арию мистера Икс. Именно с этой арией и пришел поступать в ГИТИС. Тогда проводили очередной эксперимент, и благодаря ему я сразу оказался на втором курсе факультета, где готовили будущих актеров мюзикла — в то время мюзиклы только-только входили в моду. Правда, проучился там недолго: понял — не мое это. И поступил к Фоменко.
Повторюсь, то были времена хронического безденежья, бытовой неустроенности, ходьбы по улицам с оглядкой, что вот сейчас тебя опять остановят…
… Долгое время мне снился один и тот же кошмарный сон. Будто я нахожусь в каком-то доме и понимаю: он не мой. Вот-вот дверь откроют настоящие хозяева, и мне надо побыстрее оттуда свинчивать. После таких снов просыпался в холодном поту... Много комплексов приобрел из-за этого. Переделывал себя, понимал, что нельзя купаться в собственных комплексах — они меня разрушают.
...Как-то друг привел меня на репетицию к Роману Григорьевичу Виктюку. К этому времени я уже полгода проучился па курсе мюзикла и решил уходить.
Виктюк заметил меня, прослушал и взял в театр. Еще вчера я был на дне вместе со своей виолончелью, сегодня же — актер театра Виктюка. Я ему рассказал о том, что сейчас нигде не учусь, но хочу попробовать поступить к Фоменко. «Поступать обязательно надо. Иди поступай. Петя гений!»
Потом в моей жизни произошел очередной зигзаг. В Москву приехали агенты из израильского театра «Гешер». Я прошел кастинг, бросил учебу у Фоменко, ушел от Виктюка и поехал в Израиль. Через неделю вернулся — долгая история и неинтересная, все дело в документах. Суть в другом — я вернулся, а мосты-то все сожжены. Через какое-то время вновь оказался в Тель-Авиве и решил остаться. Но... Не случилось у меня любви с Землей обетованной, и я вновь оказался в Москве.
- Неужели за все годы мытарств ни разу не возникла мысль все бросить и уехать? Раз уж Москва не покоряется...
- У меня другой крен пошел. То ли я себя жалеть начал, то ли еще что-то, но в один далеко не прекрасный момент вдруг решил, что в моих бедах виноват вовсе не я, а то, что происходит в стране. И что кто-то должен прийти и сразу мне все дать: деньги, документы, жилье, прописку, наконец. Начал получать удовольствие от того, что ходил по посольствам и говорил: «Я здесь никому не нужен. Я замечательный музыкант, мама прекрасный музыкант. Мы — цвет нации. И ваша страна будет просто рада...» Мне, естественно, отвечали: «Извините».
Везде говорят: «Нет», а я все равно сижу и жду, что вот сейчас кто-то придет и все принесет на блюдечке с голубой каемочкой. Слава богу; вовремя сообразил, что никто не придет и ничего не принесет. Потому что никто мне ничего не должен.
Это сейчас понимаю, что степень моего отчаяния была настолько велика, что я готов был на все, лишь бы ситуация хоть как-нибудь разрешилась. Сколько можно биться лбом о стену? А с другой стороны, когда женился, у меня и в мыслях не было прописаться у жены.
...Я познакомился с Аней — своей будущей женой. Мы полюбили друг друга, решили жить вместе. Тогда казалось, что такое случается один раз и на всю жизнь. Как у моих родителей, которые прожили вместе, сколько было отпущено. До последних дней папы. Не получилось... Поначалу все было хорошо, родилась дочка. А потом... Мы часто ссорились, я уходил из дома, снимал квартиру, жил отдельно, но знал: в какой-то момент обязательно раздастся звонок: «Возвращайся». И если Аня не звонила больше педели — начинало щемить сердечко. Звонок: «И где ты?» Опять мы вместе.
Но когда однажды Аня сказала: «Уходи из дома», почему-то после этих слов мне стало так хорошо... И я ушел. Проходит неделя, другая... Я начинаю демонстративно перетаскивать свои вещи. А у нас с Аней была негласная договоренность: что бы ни случилось, куда бы я ни уходил, если виолончель стоит дома, значит, обязательно вернусь. И вот в тот раз виолончель я забрал. С женой мы не общались месяца три-четыре. Однажды приезжаю к дочке на дачу. С Аней по-прежнему не разговариваем, но я остаюсь ночевать. И вдруг вижу взгляд своей жены, она как будто говорит: «Ну сделай ты первый шаг». Понимаю, что в данной ситуации молчать глупо. «Ань, я тебя очень люблю. И знаю, что ты меня тоже любишь... Еще я знаю, что пройдет лет пятнадцать, мы с тобой уже будем не так молоды, но все равно будем общаться, потому что у нас ребенок. И вот спустя годы мы с тобой встретимся, и ты мне обязательно скажешь: «Вань, почему ты такой дурак? Почему вовремя меня не остановил? У нас такая дочка замечательная, а мы взяли и всю нашу жизнь поломали». Вот я сейчас беру, и все эти пятнадцать лет возвращаю обратно, пока еще все окончательно не разрушилось». Но не сложилось...
Я смотрю на глобус и вдруг понимаю, что на планете Земля есть страна, которую я не перевариваю, — Англия. Потому что там живут Аня с Олесей. Иногда мне говорят: зато твой ребенок будет в совершенстве владеть английским языком. Я все это понимаю, как понимаю и то, что Олеська никогда, слава богу, не увидит мужиков, пьющих на детской площадке пиво. Но мне от этого не легче. Хорошо, ума хватило остаться с Аней друзьями.
...Когда Олеся только родилась, появилась возможность отправиться на стажировку в Италию. Но меня опять обманули. Получил приглашение, прилетаю в чужую страну и понимаю: меня здесь никто не ждет, я никому не нужен. Начался новый виток мытарств — только уже на чужбине. Одни соотечественники меня приютили, другой — подставил. Я прошел прослушивание в Милане, и руководитель театра уже принял меня на работу.
Театр был государственным, а это означало, что у меня появлялась возможность взять кредит, купить жилье. Но размечтался я рано. Представителем профсоюза (в Италии с этим строго) был русский. У нас с ним даже общие знакомые обнаружились. И ведь какой хитрец... На моем прослушивании не присутствовал, а потом устроил скандал — мол, прослушали без него, да еще и на работу взяли! И устроил второе прослушивание, после которого мне сказали: «Мы вам перезвоним». Звонка я ждал бы до сих пор...
Чтобы не терять времени даром, нахожу педагога по вокалу. Вместе со мной занималась итальянка Элина — однажды она записала мой телефон и сказала: «Тебе будут звонить». Благодаря Элине я нашел работу.
Помню, как-то играли концерт в церкви. Не по нашей вине начало задержали. Наконец мы выходим — и у меня первый шок: я играю Верди! В Италии! Второй шок я испытал от того, что ровно в назначенное время концерт закончили (профсоюзы за подобным следят очень строго). И тогда встали возмущенные итальянцы: «Мы пришли слушать концерт, а вы закончили. Будьте добры, доигрывайте». Начинается перепалка между оркестром и зрителями. А мы-то люди подневольные. Дальше — больше: устроитель концерта и наш представитель профсоюзов уходят совещаться. И все мы — оркестранты и зрители — в полной тишине сидим в церкви и ждем их решения. В итоге концерт продлили и закончился он «Застольной» из «Травиаты». У меня создалось ощущение, что я стал одним из героев фильма Феллини.
Однажды выступали в городе Лекко. Закончился концерт, как обычно, поздно. И я понимаю, что не успеваю даже на последний автобус до Клузона, где жил, и придется мне вместе с виолончелью провести ночь в Лекко. Только вот где? На номер в гостинице денег не хватит. И главное, я никому не могу сказать об этом — ведь работаю как все и получаю столько же. Итальянцы — люди вежливые, поэтому меня спросили: «У тебя все нормально?» «Все в порядке, — говорю. — Все нормально». Смотрю: раз — и никого нет, все разъехались. Пошел бродить по городу, сначала в одну сторону, потом — в другую, надо же дождаться половины шестого утра, когда транспорт начнет ходить. Добрался до озера. Уже и город закончился, и фонари закончились, и я просто бреду по обочине дороги. Темно. Вдруг вижу вдалеке свет автомобильных фар. А вокруг все настолько хорошо, что нет ни малейшего чувства опасности. Машина останавливается около меня. Вижу, в ней сидят какие-то люди. И среди них — хозяин нашего оркестра. Спрашивают: «Ты чего тут ходишь?» — «Да вот, любуюсь вашей страной». — «У тебя все нормально? Ты уверен?» — «Да, уверен». — «Ну, если все в порядке, пока!» — и поехали дальше.
В другой раз после спектакля опять понимаю, что по времени в свой город не попадаю. Ребята говорят: «Садись в машину». Хорошо, думаю, хоть до вокзала подбросят, все быстрее будет. А меня вместо вокзала привезли в гостиницу... Работодатели все про меня поняли. Более того, когда утром я спустился к портье оплатить номер, выяснилось, что он уже оплачен. С тех пор так и повелось: меня привозили в гостиницу в заранее оплаченный номер.
Хозяин, узнав, что у меня есть ребенок, стал платить на десять евро больше, только просил остальным об этом не говорить. Я пробыл в Италии почти год, безумно соскучился по жене и дочке и вернулся в Москву.
...Здесь меня и настигла война. С тех пор я с брезгливостью отношусь к оружию.
- Ты имеешь в виду захват террористами театрального центра на Дубровке?
- Да. Вернувшись из Италии, я угодил в «Норд- Ост». Причем попал в него совершенно случайно. Срочно искали замену ушедшему из мюзикла актеру и позвонили мне. Это было в августе. Дома — полная чехарда, мы с Аней собирались расходиться. Помню, однажды после спектакля так не хотелось идти домой, что я пристроился на подоконнике и уснул.
Олеська родилась 24 октября. Ей должен был исполниться годик, и именно на этот день я попросил выходной. А 23-го, как всегда, пришел на вечерний спектакль. Играю с ребятами свою сцену и вдруг вижу: по проходу зрительного зала идет человек с автоматом, в камуфляже и маске. Кроме мысли, что это какой-то сумасшедший, в голове ничего не мелькнуло. Мы продолжаем играть, а он тем временем уверенно залезает на сцену. Вижу: камуфляж настоящий, не театральный. Кто его знает, думаю, может, на спектакль приехали важные лица и это охрана? Тут появляется еще один в камуфляже и стреляет в воздух из автомата. Зрители поначалу ничего не поняли: думали — так и надо.
На нас-то (я играл летчика) тоже военная форма, правда, времен Великой Отечественной. И только когда всем велели лечь на пол и передернули затворы, стало ясно: нас взяли в заложники.
Нам с Андреем Субботиным велели перетащить на второй этаж фугас. На балконе разделили мужчин и женщин. Я стою около фугаса, рядом — женщина- шахидка. Ко мне подходит мужчина из тех, кто нас захватил, заряжаег фугас, а я, все еще не веря, что это не бред, говорю: «Можно сходить в туалет? Потому что если мне сейчас предстоит умереть, не хотел бы это делать с мокрыми штанами». Он отвечает: «Ты сейчас эти слова говорил при женщинах». Причем на полном серьезе. Откуда я знал, что при ТЕХ женщинах нельзя произносить подобное? Меня охватил настоящий ужас, я вдруг понял: этот человек режет головы, и я за одно неосторожное слово, взгляд, движение могу расстаться с жизнью.
Страшно было за себя, страшно за девчонок — актрис, которые стояли за кулисами и готовились к выходу на сцену (не мог я тогда знать, что им, слава богу, удалось сбежать). Но страшнее всего было за детей, которые в тот вечер остались на репетицию и не успели уйти.
Сижу и тупо улыбаюсь. От шока. «Чего улыбаешься? Думаешь, это не всерьез?» Толчок в спину: «Садись!» Вся сцена заставлена пакетами с патронами, они эти пакеты постоянно перематывают скотчем... Думаю, до сих пор у всех, кто там сидел, звук разрывающегося скотча в ушах стоит...
Они заявили, что нашей смерти не хотят, но умрем мы все вместе. Я попросил, чтобы меня пересадили к детишкам.
Вместе с ними сидел педагог по танцам Сергей Лобанков. Он написал на бумажке молитву и протянул ребятам со словами: «Вы читайте, а мы посмотрим, чей Бог сильнее».
После того как мы с Андреем оттащили на второй этаж фугас, нам велели из буфета поднять наверх соки. Мы складываем их в огромные мусорные пакеты — кто знает, позволят ли еще раз сходить, поэтому в голове стучит только одна мысль: поднять сразу как можно больше. «Тяжело? Давай помогу», — голос за спиной принадлежал контролирующему нас парню в маске. То ли издевался, то ли на полном серьезе помощь предлагал, не знаю... Некогда было рассуждать на эту тему, ведь я точно знал: в любую секунду он может меня убить. В какой-то момент понимаю, что не отдал им микрофон. «Вот, у меня такая штука. Заберите. Я актер», — говорю, а сам думаю: убьют или нет? В ответ раздается клацанье затворов сразу нескольких автоматов, затем какое-то движение, меня куда-то выводят... «Куда ведет эта дверь?» — спрашивают. По их логике, раз я играю в спектакле, значит, должен знать. «Не знаю...»
Привели пожилого мужчину. Он был весь избит. «Я пришел сюда к сыну». — «Как зовут сына?» Он называет имя и фамилию. «Есть такой в зале?» Тишина. «Его кто-то узнает?» Тишина. Мужчину расстреляли...
Помню, как сдали нервы у одного из заложников в первом ряду. В него выстрелили, но попали в другого... Мы не понимали — сколько прошло времени, день или ночь за окном, какое сегодня число. Очень хотелось закрыть глаза и спать, спать, спать, чтобы, проснувшись, понять: все, что с тобой происходило, — всего лишь страшный сон. Но уснуть я боялся, знал, что этого делать нельзя ни в коем случае...
...Очнулся от какого-то дурмана, попытался стряхнуть опутывающую меня пелену. Я понял, что чем-то надышался. Страх исчез. Стало все равно. Жду, когда в меня будут стрелять. При этом никаких попыток спрятаться. Ступор полный. Вижу сидящую напротив женщину в черном. Показалось, что она спит. И вдруг понимаю: она же мертвая!
А потом все стало отдаляться, вокруг что-то грохотало, взрывалось... Собрав остаток сил, попытался лечь на пол. Последняя мысль — мне отсюда не вырваться...
...Очнулся от стрельбы. Пытаюсь открыть глаза—не открываются. Опять пытаюсь... Вижу каких-то людей. До замутненного сознания доходит, что они другие, не похожие на тех... Постоянно слышится свист пуль. С трудом понимаю, что я в больнице, что это никакая не стрельба — просто хлопают двери. Когда врачи увидели, что я подаю признаки жизни, мне тут же ввели глюкозу. Уже потом я узнал, что был штурм, что в течение часа из здания театрального центра вытащили всех — и живых, и мертвых, что привезли в больницу, что здесь и врачи, и медсестры, и нянечки, и пациенты больницы, порой сами с трудом передвигающиеся, затаскивали нас в помещение.
Первое, что сделал врач, зайдя в палату, — дал телефон. И я позвонил домой. Трубку сняла Аня...
- Даже невозможно себе представить, что с ней было за все это время.
- Аня, с которой мы уже собирались расстаться, все это время находилась в штабе. Я же, сидя в захваченном зале, представлял себе одну и ту же картинку: вот я выпрыгиваю в окно (хотя это было нереально), сажусь в метро, еду домой, звоню в дверь... Знаешь, как в детстве: тебя кто-то во дворе обидел — и ты бежишь домой, к маме. Вот так же и мне хотелось к дочке и жене. Хотелось спрятаться дома.
Из больницы я выходил в том же, в чем играл спектакль, — в военной форме. Выхожу из здания, словно солдат, вернувшийся с войны, на улице проливной дождь. Нас обещали выпустить утром, а вышли мы из больницы в сумерках. Вдруг я вижу — в сторонке сидит моя жена, мокрая, усталая. Она ждала меня... А уже дома на мне повисла проснувшаяся дочка...
Сейчас Аня живет с другим мужчиной, да и у меня страсти по поводу расставания улеглись. Олесе уже семь лет. Помню, когда ей было пять, я спросил: «Олесь, ты любишь его?» — «Да». — «Почему?» — «Ну, он подарки делает». — «А меня любишь?» — «Да». — «Почему?» — «Подарки делаешь, игрушки даришь». — «И что, ты перестанешь меня любить, если я не буду тебе подарки дарить?» Знаешь, что ответила моя дочь? «Папа, не будь дураком — ты мой папа, я тебя все равно буду любить». И это в пять лет! Тем не менее я испытывал какое-то странное чувство: как это так, Олеся — моя дочка, и вдруг ее чужой дядя носит на руках... Впрочем, постепенно это проходит...
Со временем уладилось с документами и пропиской. Появилась работа. Не поверишь, но первый раз я попал в сериал чисто случайно. Просто оказался в нужном месте в нужное время... Однажды прохожу мимо Театра Моссовета. Думаю, почему бы спектакль не посмотреть? Тем более там мои знакомые играют. Кроме того, в театре был тогда замечательный буфет, где вкусно кормили за смешные деньги, что для меня в то время было очень актуально. Зашел, перекусил, с ребятами поздоровался. Мы поболтали, я посмотрел спектакль. День, что называется, прошел не зря. Перед уходом опять заглянул к приятелям за кулисы.
Вдруг вижу Колю Добрынина. Рядом стоят мужчина и женщина. Коля меня представляет, и мужчина говорит: «Мы ищем актера. Срочно. Приходите завтра на «Мосфильм». На следующий день прихожу на студию, мужчина оказался режиссером сериала. Мы поговорили, и меня утвердили на главную роль. Вот такие чудеса бывают в жизни. После этого сериала меня заметили, и я начал много сниматься.
С работой пришли деньги. Наконец-то я смог купить собственные стены. Сначала хватило на небольшую квартирку под Иваново, там живет мама. Позже купил ей квартиру в Подольске, даже поставил надежную железную дверь. Правда, пока мама почему-то категорически не хочет туда переезжать. Помню, приехал туда усталый, после съемок и остался один в собственных стенах.
Меня вдруг охватило чувство такого вселенского счастья, даже стало трудно дышать. Понять меня может только тот, кто долгое время скитался по вокзалам и чужим углам, вздрагивал от малейшего шороха и боялся даже собственной тени.
После того как решил проблему с жильем для мамы, купил дом недалеко от Москвы, в деревне со смешным названием Пузиково. Рядом течет речка Рожайка. По мере сил и возможностей его обустраиваю. И первое, что в нем сделал, — комнату для Олеськи.
Надеюсь, со временем разрешится вопрос и с моей личной жизнью. Я не ходок и не любитель случайных связей. По-прежнему верю в любовь и в то, что когда-нибудь обязательно встречу женщину, с которой буду жить долго и счастливо.
Беседовала Лада Акимова Журнал "Караван историй" № 7-8 (июль-август 2009)
